Кажется, я готова раскрыть одну давнюю тайну (можно сказать, guilty pleasure). Жанры — это условное объединение произведений, о котором по измеримым чертам (т.е. формальным, буквальным — и оттого бесполезным, как клюква в колодце) условились люди*.

Я не верю в жанры, более того — всё не-авангардное, не учиняющее невесть что, не возмутительное (других смелостью авторов на откровенность) бьёт по лицу рвотным запахом гнили, мха, разложения.

Не верю: ни в музыке, ни в чужой литературе — а вот в своей и верю, и правда физически чувствую их — как будто я в маске и стильном прикиде и я, и не я, и совсем не ищу этой грани своей объяснений: их не ищет никто, когда счастлив и на своём месте.**

Так и тянет сказать, что я будто в музее себя, будучи посетительницей, и экспонатами — по все стороны стёкол, зеркал, в силуэтах и отражениях.

Так и просится шутка, что это моя «Кунсткамера» — но я с этим согласна, и это не шутка, ведь и красота, и уродство — всего лишь секундное эхо в глазах наблюдателей.

_____________________________

*Наука любезно напоминает, что мозг в любых обстоятельствах ориентирован на одно: экономить ресурсы по максимуму, непрерывно следя за динамикой и обстановкой вокруг (не возникла ли опасность для жизни?).

Спойлер: в итоге мозг сохраняет информацию, группируя и противопоставляя неё, чтобы не обрабатывать каждый сигнал как новый, а также чтобы уменьшить количество категорий/концептов в своей картине восприятия мира. Увы, отсюда вывод: образ учёного в духе немецкого романтизма — пранк и кринж в культуре.

Бахнула экспериментальное исследование «в полях» — 5 лет наблюдала науку изнутри, снаружи и <длинное описание прочих возможных ракурсов, форматов, профилей, ...>.

В двух словах, результат аналогичный: стереотипный образ исследователя — пранк в сфере высшего образования и науки.

Впрочем, наверное, это всем и так было очевидно.

(Но никогда не лишнее перепроверить.)

Принцип «скупости-оптимизации» лежит в основе когнитивных процессов, алгоритмов, цепочек обработки опыта, взаимодействия с понятиями, глубинными образами, свойствами мышления.

И, в конечном счёте, именно он заставляет меня чувствовать себя идиоткой каждый раз, когда вспоминаю: я на голубом глазу верила, причём и студенткой, и аспиранткой — то есть лет семь, может, дольше? — что наступит день — благодаря современной науке, сотням (тысячам?) лет изучения: человеческий мозг, как шкатулка Пандоры, наконец-то откроет нам суть себя и секреты той магии, волшебства, в эпицентре которых творятся идеи, слова, озарения, образы, архетипы.

Для меня загадка устройства мозга была похожа на триллер, нуар-детектив, где в меру и мистики, и «психологичности», где нелинейный сюжет и финал — неожиданный. Такой фильм, где логика (вплоть до деталей) совсем без изъянов, культурные коды в системном балансе со семиотическим, где чувственное в гармоничной динамике на протяжении фильма.

Тот самый, когда любопытство удовлетворено, и радость — как в детстве на Новый год после подарков.

Я искала в себе, я искала везде: психология восприятия, основы психиатрии, нейрофизиология, психолингвистика.

Психотерапевтические и психоаналитические направления, концепты, методы и методики. Психология искусства, анализ рисунков, различные стадии освоения рисования детьми и его причины. Глубинные потребности и траектории их развития при занятии творчеством — варьирующийся «ландшафт»: культурный контекст, влияние социальных парадигм, ценностные системы. Престижность, понятие нормы, репрезентация, ригидность, неконформность, субкультуры. Спектр основных аналитических инструментов в психологии индивидуальных различий

< . . . >

Оказывается, мозг волнуют только две почти что взаимоисключающих установки:

(1) minimum minimorum: ресурса что-то сделать — дать телу минимум, но для задачи хватит;

(2) memento mori: дать телу максимум от наименьшего объёма — достаточный, чтобы не помереть.

Насколько же наивным было даже допускать, что разум — мой верный советник, хоть не партнёр — он для меня, по сути, правая рука, он не предаст до самого конца — то есть до нашей общей красочной победы. Какой?

Сюрприз: гораздо более срочные проблемы!

Один пример, такая ситуация: в меня вселился токсик и болтун, сказать помягче — хипстер родом прям из Ренессанса, attention whore, drag queen из эпохи Возрождения.

А там же что было в тренде: украсть мировоззрение из готики, перевернуть вверх дном, изрядно деформировать (так будет отражение своё ещё побольше); так сильно, сладостно переживать неподконтрольность мира — защиты лучше нет, чем нападение — что божественное попросить (слегка снисходительно, великодушно, как я — та, юная и глупая — как свой воспринимала разум).

Когда так хочется поверить в уникальность, гениальность «Я», что дальше — неизбежно.

В мгновенье ока личность (Я) заменена на (Л)ичность: свой бренд и арт-бренд, а мне ещё бы из античности наклюкать, нашуршать сусеки — эх, мать, сумасшествие!

Гулять — так уж гулять!

Древнеримский венец, и венок, чтобы знала природа, кто главный, ещё и ещё заодно.

И имперский масштаб, и десятки ремёсел, освоенных так, что уж лучше никак, — но портфолио полнится (Я — это сделала!). Как соцсети — вот только как если в 2020-ом (ой, 21-ом!) сидеть через мессенджер QIP — мы почти с ним ровесники — и сидеть, и писать про себя интригующе, малость надменные статусы — волноваться, конечно: волнительно быть рядом с гением (то есть собой). А что в QIP 0 контактов, offline навсегда (пахнет кладбищем) — да вы просто не шарите — в модном QIP'e я модный тренд-сеттер, я есть прогресс (ведь время циклично, и мода вернулась, как раньше бывало: раритет и винтаж, ретровэйв и барокко, сусальное золото — и почему-то вдруг хочется древнеримское имя — себе! — из трёх слов! а вы знали — вы в курсе, что я была первая, Гай Германика — копия, тень, плагиат — я придумала первая, голова светлая...)

Я, которой теперь дано новое имя... да, дано мне — собою — но не до конца!

Хоть оно состоит из трёх слов, а не одного слова, то есть в три раза больше возможности выразить суть, глубину своей Личности — разносторонней и развитой.

Это просто прорыв — саморепрезентация, как «Доширак», моментально готовится — и уже не метаться в неясности год за годом, как будто навечно в Чистилище. Не ходить, как в тюрьме, дрессированно лая в ответ на ФИО.

Впрочем, все согласятся, что хуже — есть гораздо страшнее места, где ФИО как ярмо, инструмент наказания, авторитарный десерт из тех школ, где так ярко (как будто с пластинки поломанной), страстно — будто реинкарнировались декабристы с ейны жёнами — на словах гордо вьётся прогресс, с пряным запахом либерализма, и пространство для творчества safe place для всех, и ты веришь всей душой: так и есть.

Кто же знал, что спустя десять лет после выпуска — не понимаю, не понимаю, почему (изучая EQ, виды травм и токсичность — чтобы быть в курсе трендов), я всё снова и снова читаю — да откуда, да как, почему узнаю с холодом вдоль спины описания: буллинг, шейминг, токсичность, газлайтинг, эмоци. насилие, виктимблейминг, откуда, да неоткуда, почему так тревожно и клаустрофобно — я не знаю, не знаю сама — я, наверное, или безумная, или тупая — всё ясней понимая, что я верила людям на слово и даже с годами — убеждала себя, почти всю свою жизнь виртуозно газлайтингом всё распиная: интуицию, право на чувства, право быть, раз такая, такой собой; часто плача от грусти, бывающей слабой, для которой инстинкт сохранения жизни не принципиален: потому что не лгу — не могу, я пыталась, — и никак не поверить всем фактам, тем, кто чьи-то права защищает, информации, чувствам, эмоциям — почти десять лет я их напрасно искала у себя, утопив, раздавив их сама, обрекая себя на молчание души, сердца и тела — я жила не живая, чёрно-белой картиной без звука в дыму — десять лет я искала себя, создавала что-то полностью заново, будто мне снова пять лет и я без тревоги исследую мир, радуясь незнакомым существам, ощущениям, музыке (чудеса), языку (просто магия).

Я была неразлучна с собой.

Меня оберегали, желали добра и теплом обвивали. Но я часто вполне безрассудно сбегала со двора — лезть на каждое дерево, съехать с крыши постройки — этаж третий точно — слишком уж любопытно, что в этой заброшке.

«Местом силы», уютным, привычным, загадочным, милым — неизменно был комплекс в Царицыно, до реконструкции: мой дом, я, руины. Каждый раз, иногда и не раз, за прогулку, когда я (всегда) в нетерпении шла — поскорее — туда, в полумрак — раскопки, как (в детстве на 100% была уверена: стать египтологом) «настоящие» — у археологов; в этих гигантских бордовых «заброшечках» каждый раз что-то найдёшь — мелочь, чьи-то записки, густой мох в каннелюрах колонн, силуэты, чей-то след, много граффити — и бесконечность, будто время не шло, даже не существовало, стоит переступить через выступ окна.

И мне чаще, гораздо настойчивей, обеспокоеннее, чем про всё остальное, вновь и вновь объясняли: что в любимых руинах опасно — а вдруг камень прям в голову — всё осыпается; близко к стенам «живых» домов тоже опасно идти — вдруг что с крышки сорвётся — лучше поодаль, да, через двор, не рискуй зря; ну а если зима, то не дай бог сосулька вонзится мне в голову (бережёного бог бережёт); или снег съедет с крыши пластом; или кто-то отправит в окошко предметы (до сих пор любопытно, какие и кто так бы сделал); если лёд, то деревья опасны — нежданно стряхнут с веток стылую воду — и мне прямо в шапку.

Шапку я, разумеется, чуть что снимала. И принципиально: моё право выбора, я — так решила.

И для комфорта: термо-регуля-ция уж такова, что меня зовут «печкой» друзья и бабуля.

Потому что румянец, задор, огонёк!

Разумеется, я всё равно рисковала: падала, билась, сдирала, носила царапины и синяки, будто брошки; и так странно, что совсем ничего не болит сразу после падения, только вместо картинки в глазах всё бордово, и как будто не нужно дышать, и уютно лежать в этом мягком затмении.

А потом весь бордовый становится рыжим и красным, и уже не красиво черно, голоса и шум улицы проступают в эфир и, как радио, громче и громче, и я чувствую, крепко прижавшись к асфальту, как меня прижимает асфальт. И становится так больно-больно-довольно («да мы только начали»), больно здесь и здесь больно, горит, ну хватит, уже правда больно, ой-ой-ой, не понимаю, я же жива, это моё тело, что с ним, какая часть тела, моё тело ещё цело? я ещё в теле? а конец боли будет? и я мысленно дую на всё, что во мне пострадало.

Что от боли, конечно же, не помогает.

(Если б знала, то б не стала! Ладно, я и в прошлый раз сказала то же самое, и в позапрошлый.

Но теперь не буду точно! Красно-алый, я моргаю, но не вижу.

Так и знала, что так будет! На кой чёрт лезла... Бесполезно.

Всё равно мне — интересно, прости, разум — я залезу...

да не упадём мы, честно! Я же изучила место.

Риски полностью известны, я...

Чёрт, только не сухая ветка-а-а-аа-а!!...)

И всё это — боль, царапины и синяки, раны, шрамы, порезы (в 6 лет делала стул — инструменты реальные — очень нравилось плотничать и выжигание, дядин паяльник, транзисторы, платы, время рядом с собой — так комфортно одной, запах дерева, первый «Пентиум», неизменная утром у дяди зарядка, очень больно ударили дяди нунчаки — даже мой болевой порог сел со мной и заплакал, никогда не пойму, как он крутит, себя явно не избивая.) — всё это моё по праву.

В общем, я решила не пилить (долго) брусок, а разрубить его.

Придерживала его второй рукой — прикинула вес топора в руке и сказала себе: «Он тяжёлый, держу брусок всей левой рукой, уведёт тяжесть в сторону, ох, такого мне бы не хотелось.

Ладно, <паспортное имя>, давай, только вот не попади по руке!»

Попала, чуть не отрубила себе палец (лезвие рассекло палец вдоль кости), сказала себе: «Ну <паспортное имя>, ну понятно же было, ну как же мы так!».

Спокойно зажала палец другой рукой, без ужаса, без ощущения боли, не плача, молча пошла в дом, повала матушку, которая готовила у плиты, и, когда она повернулась ко мне, молча глядя ей в глаза, раскрыла кулак, внутри которого был заключён самый мощный кровяк из всего, что я — до сих пор — видела в жизни.

Мама вскрикнула, и от этой реакции, будто я сама её испытала, я заревела самоотверженно и по-цыгански масштабно: физически совсем без боли от шока, я стала реветь из-за чувства вины перед расстроенной матушкой.

Та боль была честной: я знала об опасности, шла на риск.

Я уважала эту боль, поскольку мы были честны друг с другом.

Это были взаимоотношения двух непримиримых сил, делавших друг друга — если признаться на чистоту — глубже, правдивее, лучше.

В школьное время, в университете я предавала себя (всё больше и больше — с присущим мне во всём старанием, тщательностью и перфекционизмом), не ценя самого дорогого — своей честности, преданности, смелости. Себя.

Я не поверила себе один раз, когда это в начальной школе расходилось со словами учителей, и с тех пор спрятала себя в сарае на заброшенном участке — но ни руин, ни дерзкого снега там не было; поле, заросшее крапивой и борщевиками, гудящее в мошках, и постоянный солнечный удар, пока мир — тот, что снаружи, — всё больше и больше сжимался в картонную ложь.

Я понимаю и прощаю себя, поскольку знаю, что я хотела как лучше — точнее, «как правильнее».

Это выражение мне стоит навсегда забыть — потому что я не желаю зла и не могу не разделять боль людей, животных, артефактов, чего угодно, где есть душа, — потому что мне не нужно стращать себя наказанием, правилами, запретами.

Снова довериться себе после такой умопомрачительно и изнурительной истории тяжело.

Но мне пора учиться верить в то, что, всегда откликаясь на просьбу о помощи, предлагая помощь, если видно, что она нужна и мне — помнящей все обиды, которые я осознанно наносила всем, кто открывался мне в университетское время (к сожалению, спектр травм в школьные годы, при всей моей благодарности за хорошее, что там бывало, всегда со мной — но теперь я понимаю, что эту боль не нужно заглушать чужой), я не испытываю стыда, не боюсь кармического наказания или осуждения. Мне просто жаль, что густо-чёрному, душащему случилось быть в судьбе у многих.

Ведь густо-чёрного могло бы и не быть.

Я просто не могу не жалеть тех, кто принял и полюбил меня даже в трусливо-демоническом состоянии, без этих людей я бы никогда не выбралась из собственного страха, эти люди — родные мне на всю жизнь — исцелили своей любовью, отважностью и искренним теплом, для которого требуется мудрость и бескорыстное великодушие.

Это помогает мне привыкнуть к мысли о том, что я, как и люди вокруг, помощь которым я считаю абсолютно нормальным, естественным действием — не за что-то, потому что искренность живёт в душе. Душа не ошибается, ошибки — плод сознания, мышления и рацио.

Душа чувствует, и где-то неподалёку от неё мирно, но требовательно внимает совесть.

Судьба у совести не истязать за чьи-либо проступки.

Она самодостаточная стихия, помогающая тем, кому необходимо сделать первый шаг.

Укор совести — это тёплый, альтруистичный укор от подруги, которая не осуждает, уважает выбор и готова подсказать направление, если к ней обратиться.

Ни совести, ни души, ни чувств — их не нужно бояться.

Я верю в то, что окружающий мир, будучи неоднородным, переменчивым всё равно стремится к гармонии и счастью для всего, что живёт в этой вселенной.

Ни о чём не жалея, хоть и грустя порой, я заново учусь доверять и любить.

И пусть все, кто решатся, откроют (эти) чувства для себя.

И будут счастливы.